Гарифуллин Марат - Потерянные судьбы

	Марат Гарифуллин
	Содержание > Рассказы > Потерянные судьбы
	Потерянные судьбы
	- И, все таки я не понимаю, зачем нас сюда перебросили, - снова завел свою шарманку Станислав, полный, лысый, запустивший себя поляк с усами щёточкой. - Что ни говори, а я уже привык к лагерю, там хоть было свежо. - В монастыре ты пел по другому, коротко ответил ему Францишек, бывший музыкант польского военного оркестра. - Да, там хоть подыхали от холода, но ты же понимаешь о чем я. - Странно, но мне кажется, что пережив эту зиму, мое здоровье не то чтобы укрепилось, но как то напряглось, очистилось и мобилизовалось, - продолжил Станислав. - Иммунитет, - задумчиво произнес Стефан, поджарый и крепкий для своих шестидесяти лет военный медик, единственный из них кто делал гимнастику по утрам и следил за мундиром. Повисла пауза. - А мне кажется, что все к лучшему, - заговорил вдруг, Яцек, восемнадцатилетний мальчик, самый молодой из них. Он успел всего шесть месяцев проработать телефонистом до октября 39 года, когда их всех и Стефана и Яцека и Францишека и Станислава и ещё десятки тысяч людей арестовали вошедшие в Польшу советские войска. Потом были бесконечные пересылки, и фильтрации, и перетасовки, пока их всех наконец не поместили в лагере расположенном в бывшем монастыре Нилова Пустошь, на озере Селигер, под Осташково. В этом лагере собрали почти всех полицейских Польши, были там не только полицейские, встречались и капелланы, и судьи, и пожарные, и коммерсанты, и профессора, и даже один офицер Белой Армии, но в основной своей массе это были полицейские низших чинов из небольших городков от Лодзя до Бреста. Всего их собралось более шести тысяч человек. Зима была холодной и голодной, самые слабые умирали, но, ожидаемых зверств на допросах так и не было, а даже к смерти можно привыкнуть, если она неизбежна. Так привыкли и они, тем более что вскоре была установлена переписка с родными, полетели первые открытки, первые слезы радости, первые надежды. В сентябре 39-го, немецкий танковый корпус Гудериан, вошёл в Польшу, и за месяц, как клинок и пронзил ее до Бреста, парализовав волю польского народа, оставшегося один на один с оккупантами. Польское правительство бежало в Лондон. Поляки держали Брест, как самую восточную точку сопротивления, четыре дня, но и он пал. В день сдачи Бреста немцам, с противоположной стороны, без боя, в Польшу вошли советские войска. И когда через неделю они провели совместный фашистко-советский парад, то Польше не оставалось никаких шансов, судьба её была предрешена. Спустя неделю начались аресты. Брали всех подряд, но в первую очередь тех, кто имел прямое и косвенное отношение к армии, полиции, госаппарату, повстанческим организациям. Рядовых отпускали, а офицеров и высший командный состав оформляли и направляли по этапу в сторону советских республик. Полиция и жандармерия были в их числе. Всю зиму лагерь толковал о том, что же с ними будет. Предполагали три варианта развития событий: оптимистический, которого придерживались Яцек и Францишек, заключался в том, что не имея никакого смысла кормить такую прорву народа их задержат на время перехода власти в Польше и отпустят домой, как отпустили в 39-м большую часть арестованных. Реалистичный вариант, которого держался Стефан, заключался в том, что в условиях начавшейся Второй мировой войны их логично объединить в польские полки, которые станут частью советской армии. Этот вариант, которого придерживалась большая часть лагеря, разбивал людей на два лагеря: меньшая часть готова была поддержать эту инициативу, а большая заведомо планировала саботировать ее, не желая служить Советам. Однако был ещё и пессимистический сценарий, который высказывал вечно недовольный Станислав, он предсказывал, что Советы понимая настроения поляков, просто переведут их в трудовые лагеря Сибири и Казахстана, где они и сгинут. - Но ведь мы же даже не военнопленные, - возражал ему горячий Яцек, слышавший от кого-то в лагере, что нет такой нормы международного права, по которому нас могут переправить в лагеря. Что мы нарушили? Что служили в полиции в своей стране? Это что же преступление? А капелланы? А лесничие? - Если бы нас было всего четверо, то даже такой сценарий развития событий вполне мог бы произойти, - ответил рассудительный и самый образованный Стефан, - В СССР нет закона, даже для своего народа, что говорить о нас. Однако, нас тут не четверо, а десятки тысяч, и Советам под давлением мировой общественности наверняка придется с нами что-то решать. Он говорил тише всех, но к его слова всегда прислушивались. - Я думаю, сам факт того, что нас переместили сюда, уже значит что дело сдвинулось с мертвой точки, - воодушевленно добавил Францишек. - Признаюсь, у меня в ушах до сих пор стоят звуки "Первой бригады", жаль что я не был там, среди того оркестра что провожал наш этап из лагеря. Хотя, те кто остался наверное, думают наоборот. - Солнце, солнце, появилось,- сказал радостный Яцек. - Когда мы шли колонной вдоль Селигера, щебатали птицы и теплый ветер ласкал наши огрубевшие лица, я первый раз почувствовал себя живым. И дышать было так сладко. Эх, успеть бы в к себе в Лодзь до лета. - Что небось и девчонка там осталась?, - подзужил его Станислав. Я видел как, глядя на тебя, прыскали местные телефонистки, - то ли с укором, то ли с завистью добавил он. Яцек замялся и промолчал. Такой же как мой Януш, подумал, Стефан, молодой, горячий, стыдливый. Все снова замолчали. - Не знаю как вы, а я скучаю по селедке, - вдруг весело сказал Францишек, ту что мы ели после больших выступлений в ресторане: с мелко порезанным яблоком, с молоками, сбрызнутую уксусом и оливковым маслом. Идеальная закуска. Рты всей четверки наполнились слюной. - Думаю к лету точно будем дома, - снова как мантру, повторил Яцек. - Не хвали день до заката, - охладил его мечтания Стефан. - Давайте спать. Постепенно в камере стало тихо, за стенами что-то монотонно заурчало и все погрузились в чуткий арестантский сон. Стефан не спал, лежал и думал о семье, о трёх уже взрослых дочерях, которые успели выйти замуж, слава богу не за военных, о своих родителях, которые давно умерли, о жене, о рыбалке. Внезапно в камере лязгнул затвор и вошёл конвой. - Коваль Станислав, 1889 года рождения, на выход, - громко и жёстко крикнул молодой конвоир с оттопыренными ушами и грубым лицом. Станислав схватил спрятанные под шконкой личные вещи: золотой крестик, письма, зажигалку, и отложенный кусок хлеба, отряхнулся, глянул на проснувшихся соседей, ничего не сказал и вышел. Когда дверь захлопнулась, камера превратилась во встревоженный улей. Кто-то утверждал, что началась новая волна допросов, кто-то что возможно их снова перемещают. К перемещениям уже привыкли и многие начал собираться. Яцек лежал в хорошем месте, лицом к стене и царапал на ней свое имя и год рождения. Никакой девушки у него не было, он думал о матери, боязливой и заботливой женщине, которая с его рождения без конца повторяла "Матка боска" и хотела, чтобы он стал капелланом. Многие в лагере жалели его, не понимая как на столь молодого парня, рождённого в уже свободной Польше выпало столько невзгод, перенести которые подчас было не по силам даже некоторым мужчинам. Прошло совсем немного времени, как вновь раздался лязг. -Заключённый Доманьский Яцек, 1921 года рождения, на выход. - Не допросы,- прошелестело по камере, - перемещают. Но почему то стало очень тихо, и переезду из душной, набитой людьми камеры, никто не радовался. - Ты слышал хлопок? - шепнул Стефану отличавшийся тонким слухом Францишек. - Нет. Тебе показалось, - ответил Стефан, но странное ощущение внезапной пустоты и тоски закопошилось в его груди. -Заключённый Батура Стефан, 1886 года рождения, на выход. Уже собравшийся Стефан легко поднялся, нащупал в кармане самодельную деревянную коробочку для табака, с вырезанной на ней надписью Ostaskow, улыбнулся остававшемуся одному Францишеку подбадривающей и одновременно извиняющейся улыбкой, шепнул "До встречи" и вышел. Они прошли коридором и спустились в подвал. В комнате без окон и лампочкой свисавшей из середины потолка сидело трое незнакомцев с тяжёлыми и властными взглядами. - Фамилия, имя отчество, год и место рождения?,- произнес он скороговоркой, но чисто, без местного говора - Стефан Батура, 1886 год рождения, город Рашкув, отвечал Стефан по-польски .-Где и кем работали?- Военный врач, Варшава.- Как попали в плен?- Незаконно задержан советскими военными на территории свободной Польши в октябре 1939-го, чеканно произнес Стефан, заранее обдуманный ответ. Двое перегнулись, не стали вступать в пререкания, а третий указал ему на дверь, в противоположном углу комнаты. И тут Стефан каким-то внутренним чутьем, интуицией, понял что будет, ужаснулся, но сразу взял себя в руки. Яркие, но бессвязные кадры из жизни замелькали у него перед глазами. Он вспомнил, как он приходил с работы, а младший сын кидался ему на шею, прижимался нежной щекой к его щетине и говорил: “тата, тата”. Вспомнил, как в 21-м году немцы оставляли Польшу, а уже через несколько дней, его кумир, Юзеф Пилсудский принимал парад независимости у отеля Бристоль и всем было жарко от внезапно нахлынувшего чувства свободы и счастья; и как рыдал он навзрыд и напился первый раз в жизни, когда в 35-ом, Пилсудского не стало, и казалось ему будто оставил тот молодую Польшу и его лично, сиротами. За стеной утробно гудел мотор грузовика, он открыл обитую толстым слоем ткани дверь, ощутил навалившийся резкий запах плесени, крови, пороха, на секунду остановился, а затем сделал твердый шаг вперёд к окровавленной кирпичной стене. Из врожденного чувства брезгливости, он старался не наступить в темную лужу на полу и не оглядываться.


	vk.com/maratgarifullin marat@garifullin.ru